Гуманитарный фонд “Кавказ – новые горизонты”
Патракова Валентина Фирсовна
доцент исторического факультета Южного федерального университета
Черноус Виктор Владимирович
кандидат политических наук, профессор, директор Центра системного региональных исследований и прогнозирования ИППК ЮФУ и ИСПИ РАН
Реактуализация черкесского вопроса, который стал приобретать в последние годы характер вызова национальной безопасности России, угрозы срыва Зимних Олимпийских игр 2014 года в г. Сочи связана исключительно с информационными войнами на Кавказе, направленными на ослабление роли России в регионе, противопоставление российской и кавказской идентичностей. В качестве плацдарма и катализатора информационной войны используется режим Михаила Саакашвили в Грузии.
В ходе информационной войны против России используются все формы проявления черкесского вопроса, преследуя цель не его решения, а нанесения ущерба России[1]и смену ее безусловного лидерства на Кавказе другим игроком – Грузией, за спиной которой будут стоять ресурсы США и НАТО.
Данным проблемам посвящена огромная научная, популярно-публицистическая, идеолого-мифологическая литература, которая по мере надобности будет затронута в ходе дальнейшего изложения[2].
Цель данной работы показать влияние исторической памяти на «черкесский вопрос» в контексте информационного противоборства на Кавказе и проблем национальной безопасности.
Важно иметь в виду, что Черкесский вопрос возник и развивался как относительно автономная, но не самостоятельная международная проблема конца XVIII – первой половины XIX в. Он входил в орбиту Восточного вопроса, т.е. борьбу великих держав того времени (Англии, Франции и России) за огромное (весь Ближний Восток), ожидавшееся наследство, оказавшейся в кризисе Османской империи. Составной частью Восточного вопроса был Кавказский вопрос, борьба Османской, Персидской и Российской империй за контроль над Кавказом – важнейшим стратегическим и коммуникационным регионом, от контроля над которым во многом зависела судьба решения Восточного вопроса, контроль над Крымом, Черноморскими проливами, что открывало путь в Средиземноморье и воспринималось как угроза основным английским колониям.
Важной частью Кавказского вопроса был черкесский вопрос: борьба Российской и Османской империи за Северо-Западный Кавказ, населенный этносоциумами абхазо-адыгской языковой группы, поэтому данная территория на картах того времени обозначалась как Черкесия, хотя политически не была объединена.
Россия активно участвовала в решении Восточного вопроса: русско-турецкие, русско-персидские войны, военные походы в союзе с кавказскими владетелями против тех этносоциумов и политических образований Кавказа, которые поддерживали Турцию или Персию. Активно в эти события вмешивались Франция и особенно Англия, что способствовало затягиванию и воспроизводству военных конфликтов. Россия втянулась в войны на Кавказе по просьбе, оказавшихся в трагическом положении христианских грузинских царств и армянских меликов.
В этом контексте в ходе Кавказской войны (1817 – 1864 гг.) в 30-60-е годы XIX в. в системе международных отношений возник Черкесский вопрос. Он имел собственно международное и кавказское измерение – борьбу причерноморских адыгов при поддержке Османской империи и Англии против экспансии Российской империи на Северо – Западном Кавказе, своего рода Второй фронт Кавказской войны (основной – Северо-Восточный Кавказ – Чечня и Дагестан, т.е. имамат Шамиля).
Черкесский вопрос активно использовался европейскими странами и Османской империей в Восточной (Крымской) войне 1853-56 гг. против России. После капитуляции имама Шамиля в Гунибе в 1859 г. – Причерноморские адыги остаются последним барьером на пути России к контролю над Северным Причерноморьем. Они получают военную, дипломатическую и организационную помощь Англии по политическому объединению адыгских этносоциумов в Черкесию как субъекта международных отношений и плацдарм для вытеснения Российской империи с Кавказа, «Казакии» и Прибалтики. Помощь черкесам оказывали международные авантюристы и революционеры, попытки установить с нимисвязь или скоррелировать свои действия предпринимали российские революционные демократы.
Несмотря на отчаянное сопротивление этносоциумыадыгов были разбиты. 21 мая 1864 г. российские войска разгромили отряды родственного адыгамабазо-абхазского этносоциумасадзы в урочище Кбаада (Красная поляна) и завершили Кавказскую войну. В конце Кавказской войны появились планы переселить Причерноморских адыгов на Кубань, подальше от границ или переселить несогласных в Османскую империю, в связи с чем начались дипломатические переговоры. Османская империя была заинтересована в размещении на своих огромных территориях, особенно среди христианского населения воинственных черкесов-мусульман. Развернулась активная пропаганда среди адыгов идеи переселяться в единоверную Османскую империю, которая представлялась идеальным исламским могучим государством. Свою лепту в эту агитацию внесли: опасавшаяся утратить в составе России традиционные привилегии местная знать и обещание помощи со стороны Англии, сказалось также недоверие к российской администрации и к предложениям переезда за Кубань.
Мухаджирство[3] (выселение в Османскую империю) охватило большую часть адыгов, а некоторые этносоциумы почти полностью. Само переселение было плохо организовано всеми сторонами, что привело к большим потерям во время переезда через Черное море и большой смертности на берегах Османской империи, в ходе переселений уже на ее территории.
Таким образом, Черкесский вопрос возник в XIX в. в системе международных отношений как часть Восточного и Кавказского вопросов.
Акторами его были не только Причерноморские адыги, Османская империя и Россия, но и имамат Шамиля (1834 – 1859), Франция, Англия, их европейские союзники и международные революционные организации. На завершающей стадии Кавказской войны Англия попыталась помочь адыгским этносоциумам консолидироваться и превратить Черкесию в субъект международных отношений под своим контролем для использования в антироссийских акциях.
Причерноморские адыги в первой половине XIX в. понесли значительные потери:
опустошительные эпидемии чумы в начале XIX в.,
жертвы адыгских междоусобиц,
потери военного и мирного населения в ходе Кавказской войны,
мухаджирство[4].
Все эти события радикально изменили этнодемографическую ситуацию на Северо-Западном Кавказе. В исторической памяти адыгов поражение в войне и мухаджирство остаются наиболее болезненной травмой, которая легко актуализируется и переживается как своего рода современность, влияет на этнополитический процесс на Северном Кавказе.
В последние десятилетия происходит депрофессионализация во многих сферах жизни. В частности, стираются грани между обыденными, учебными, публицистическими и научными знаниями, в том числе и может быть особенно это происходит в сфере исторического знания.
Акцент смещается из позитивистской парадигмы с ее установкой на изучение объективной реальности, причинно-следственных связей, поиска истины и т.д. в сферу изучения общественного сознания, тех образов, которые существуют в нем о тех или иных исторических событиях. В связи с этим ставится вопрос о том, что такое исторический факт. В крайней постановкеутверждается, что исторический факт не существует, а есть лишь те или иные образы, интерпретации, запечатленные в нарративах, воспоминаниях и т.д.
В структуре общественного сознания особая роль принадлежит исторической памяти. Уровень коллективного и индивидуального сознания во многом определяется памятью, которая обусловливает отношение к исторической действительности как на профессиональном, теоретическом уровне, так и на уровне обыденных представлений. В настоящее время проблема исторической памяти – одна из центральных в социально-гуманитарном знании.
Историческая память – способ накопления, сохранения, трансляции и усвоения прошлого, как коллективная память о социальном прошлом, на основе которой формируется национальное сознание, историческая общность людей, объединенной языком, традициями, территорией, историей, экономикой.
Зафиксированные коллективной памятью образы событий, мифы, стереотипы, символы позволяют этническим группам создавать интерпретационные модели прошлого.
Проблемам исторической памяти адыгов посвящено не мало работ, среди которых выделяется глубокая монография патриарха современного кавказоведения Э.А. Шеуджен[5].
Обратим внимание на некоторые базовые образы исторической памяти адыгов. Прежде всего это образ «Страны Черкесии», который сформировался у соседних народов, в работах европейских, арабских, турецких, российских авторов, характеризовавших так территорию населенную родственными племенами, хотя между ними не было политического, государственного единства.
Далее – романтический образ черкесов как лидеров кавказского мира: либо аристократических (кабардинцы), либо демократических («демократические» племена причерноморских адыгов – абадзехи, натухайцы, шапсуги и др.).
У некоторых народов существуют крайне болезненные образы трагедий прошлого, своего рода тяжелейшие психологические травмы, связанные с огромными жертвами, переломными моментами развития: геноцид армян в 1915 году, холокост у евреев в годы Второй Мировой войны, депортации некоторых народов в период Великой Отечественной войны и т.д. Такая память стала ментальной чертой народов, некоторые исследователи даже используют термин «аварийный ген».
Для адыгов такой травмой является образ в исторической памяти Кавказской войны и мухаджирства в XIX в.: катастрофические человеческие жертвы, утрата этнодемографического доминирования в «Черкесии», комплекс насильственно разделенного народа, самое сокрушительное поражение за всю историю адыгов. Наиболее болезненный образ Кавказской войны существует у черкесской диаспоры – потомков мухаджиров в странах Ближнего Востока и последующих волн эмиграции, но он характерен и для исторической памяти кабардинцев, черкесов и адыгейцев Российской Федерации. В то же время в настоящее время в реальнойэтнополитикеадыгов, в отличие от 90-х гг. ХХ в., в массовых акциях проявляется слабо.
Иная историческая память о Кавказской войне у других народов Кавказа и России [6]. У чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев последствия Кавказской войны в исторической памяти занимают меньшее место (хотя и могут быть актуализированы как это было в конце 80-х-90-х годов прошлого века), сходную социально-психологическую роль в их памяти играют депортации 43-44-х годов ХХ в.
Диаметрально противоположной является историческая память о Кавказской войне и ее последствиях у армян и грузин, которые воспринимаютее как окончательное избавление от турецкого ига и постоянных набегов горцев (разбой, работорговля и т.п.), тем более, что грузинские и армянские волонтеры сражались совместно с российской армией и активно участвовали в становлении российской администрации на Кавказе. Их историческая память о Кавказской войне не столь акцентирована и легко подвержена современным коммуникативным воздействиям и трансформации под влиянием национальных интересов.
Хотя Кавказская война является самой продолжительной в истории России, она не занимает в исторической памяти русских приоритетного места в контексте более значимых событий: Отечественная война 1812 года, Революции 1917 года, Гражданская война и Великая Отечественная война. Кроме того, нужно иметь ввиду особенности исторической памяти русских, которые определяются православными ценностями: системообразующими для исторической и нравственной памяти являются те события, где проявились в наибольшей степени духовные качества по защите Отечества на грани поражения, что не всегда совпадает с рациональными оценками историков критической направленности: битвы Александра Невского, Куликовская битва, Бородино, Сталинград, блокада Ленинграда и т.п., а не победы за пределами ядра Отечественной территории. Где-то на периферии исторической памяти находится троекратное взятие Берлина, взятие Парижа, столиц европейских государств – это скорее предмет удовлетворения собственного достоинства, но не гордости.
В известной степени это касается памяти о Кавказской войне, исключая южнороссийское казачество: Терское, Кубанское, в меньшей степени Донское. Кроме того, в исторической памяти русских (включая казаков) Кавказская война и ее последствия имеют, несмотря на трагизм (в том числе значительные жертвы со стороны российских войск) позитивный образ своего рода цивилизаторской, хотя и насильственной миссии, защиты единоверцев.
Научный исторический дискурс не всегда эффективно влияет на историческую память народа. Но у небольших по численности и компактно проживающих народов исторические исследования, их результаты довольно быстро получают широкое распространение (в традиции публикация больших исторических очерков в газетах) и становятся частью массового этнического сознания.
«Черкесский вопрос» в его историческом измерении невозможно рассматривать, как уже отмечалось, вне более широкого плана – Восточного и Кавказского вопросов, проблем Кавказской войны и ее последствий в целом.
В Советский период трактовка этих проблем менялась, но трансформации исторических концепций происходили не столько в связи с теоретическими и источниковедческими исканиями, сколько под влиянием изменения идеологических установок ЦК партии [6].
В постоветский период понимание исторического процесса стало дискретным, российско-кавказские отношения превратились в предмет войны исторической памяти разных народов, а в научном дискурсе в бескомпромиссную борьбу различных школ и направлений. Рассмотрим некоторые из вопросов, имеющих отношение к нашей теме.
Нет единства мнений уже по самой дефиниции событий I пол. XIX в.: Кавказская война, Кавказские войны, пресечение набегов и защита мирного населения Российской империи, Русско-Кавказская война, кризис кавказских обществ, российско-кавказская интеграция и т.д.
Кавказская война – собирательное литературное название военных действий на Кавказе с участием Российской империи. Как правило, используется в узком смысле, когда кроме России можно выделить другие субъекты войны: война с Имаматом Шамиля (1834-1859) и с конфедерациейпричерноморских адыгов, которых возглавил один из наибов Шамиля Мухамед Амин, потерпевший поражение в мае 1864 года.
С учетом начального периода Кавказская война имеет следующие, наиболее распространенные хронологические рамки: 1817-1864 гг., 1817 г. назначение командующим Кавказского корпуса генерала А.П. Ермолова, хотя реальные военные действия начались в 1818 г. Иногда употребляется термин Кавказские войны вслед за дореволюционной историографией. В связи с тем, что политика России в 1 половине XIX в. на Кавказе, не сводилась только к военным действиям, тем более что они имели вид относительно самостоятельных боевых операций, то научная школа историков В.Б. Виноградова (которая переехала из Грозного в начале 90-х гг. в Армавир) предлагает вообще не использовать термин война, а говорить о противоречивом и сложном процессе включения Северного Кавказа в состав империи и ее социокультурную систему, в ходе которого использовался широкий спектр мирных и силовых средств. Основанная на благих намерениях такая концепция воспринимается историками Северного Кавказа как фальсификация и неуважение к жертвам и национальной памяти. В целом же акцент и имеющиеся наработки по конструктивному взаимодействию, строительству дорог, городов, распространению культуры и т.д. важны для учебной литературы, где сложная ткань исторического процесса не должна сводиться к Кавказской войне. Отказаться же от Кавказской войны как предметного поля научных исследований невозможно.
Для нашей темы важны попытки адыгских историков углубить дату начала Кавказской войны, перенести ее на 1763 или 1774 г. (начало русско-казачьей колонизации). В таком случае адыги становятся основным актором (а не Дагестан и Чечня) – противником Российской империи в Кавказской войне. В связи с этим используется термин Русско-Черкесская или Русско-Кавказская война. Данный термин не может иметь научного содержания, так как ни «Кавказ», ни «Черкесия» не были цельным субъектом – противником России на Кавказе. Отдельные этносоциумы или кланы, по несколько раз переходили то на одну, то на другую сторону, в составе вспомогательных войск действовали десятки этнических формирований народов Северного Кавказа[7]. Тем не менее подобные термины активно используются в том числе в публицистике и учебном процессе, явно преследуя идеологическую цель – демонизацию политики России на Кавказе, прежде всего, в отношении адыгских народов.
Следующая проблема – это характер Кавказской войны: антиколониальный, народно-освободительный, со стороны в данном случае адыгских народов или борьба Российской империи против набеговой системы горцев в период разложения «военной демократии».
В связи с этим возникает вопрос о стадиальности – об уровне развития адыгских народов на рубеже XVIII-XIX вв. (как и других народов Северного Кавказа). Тема дискуссионная и вполне академическая, с одной стороны, но полученные выводы вполне могут быть переинтерпретированы в интересах идеологической, информационной войны.
Если адыги, их многочисленные этносоциумы находились на стадии формирования раннефеодальных отношений, то они по определению являлись агрессивными, а набеги на соседей, работорговля, междоусобицы и т.п. были их сущностными чертами. В таком случае Российская империя вынуждена была «принудить их к миру», осуществлять цивилизаторскую миссию.
Но сформулирована и другая концепция. Причерноморские этносоциумыадыгов делились в этот период на «аристократические» (управляемые князьями – пши) и «демократические» (управляемые старейшинами и общинными советами – хасэ). Это связано с так называемым «демократическим переворотом» у адыгов в XVIII в., изгнанием у части «племен» князей. Его вершиной стала Бзиюкская битва 1796 г. Она и предыдущие восстания стоят в одном ряду с другими массовыми выступлениями в Евразии, которые трактуются с противоположных позиций: либо протобуржуазные, либо эгалитарно-патриархальная реакция, т.е. регресс в общественном развитии. Российская империя в этот период поддержала адыгскую знать и аристократические племена.
В 90-е годы XX в. в адыгской историографии появляется представление, что «демократический переворот» у адыгов близок по социальному содержанию к Великой Французской Революции. Очевидно, что трактовка данных событий во многом определяет оценку последующих и всей политики России на Кавказе в XVIII-XIX вв.
В кругу этих вопросов также:
рассматривать Кавказскую войну (1818-1864) как внутреннюю социальную борьбу в Российской империи (к этому времени переход Кавказа в состав России получил международное признание) или как военное завершение присоединения Северного Кавказа;
политика России носит на Кавказе характер инкорпорации, интеграции в XIX в. или является колониальной? Каково современное понимание колониальной политики, как ее соотносить с колонизацией земель Северного Кавказа казаками, крестьянами и т.д.;
какие цели преследовали противники России – антиколониальные, антифеодальные, освободительные или право местной знати на набеги, работорговлю и т.д.[8]
Не менее важными являются взаимосвязанные проблемы численности адыгских этносоциуомов, их структуры накануне Кавказской войны и после ее окончания. Проблемы, которые на современном уровне состояния источников и исторической науки не могут быть решены на достаточно убедительном и аргументированном уровне, что открывает не ограниченные возможности для всякого рода интерпретаций[9].
Как отмечал один их самых тонких знатоков истории адыгов Причерноморья А.Х. Бижев «вопрос о численности накануне их (адыгов) массового переселения в Османскую империю по настоящее время остается спорным». Отсутствие достоверных данных и крайняя противоречивость сохранившихся источников поставили перед исследователями трудноразрешимую проблему. Поэтому существует столько мнений, сколько авторов обращалось к выяснению численности адыгов[10].
Предлагаемые оценки современников колеблются от 307 478 человек (К.Ф. Сталь) до 1 700 000 человек (И.Ф. Паскевич) и даже 2 375 487 (Г.Ю. Клапрот). Очевидно, что при известной изобретательности можно обосновать любую «удобную» для автора и его концепции численность адыгов в конце XVIII – середине XIX в. Разница цифр может расходиться на порядок и более.
Не менее запутанной является проблема сжатого во времени резкого сокращения численности адыгского населения в Причерноморье. Достаточно полные данные о численности адыгов к 70 годам XIX в. Кубанской области свидетельствуют о 60 724 чел.
Структура сокращения адыгского населения выглядит следующим образом: опустошительная эпидемия чумы в начале XIX в., военные потери и потери мирного населения в годы Кавказской войны, мухаджирство (выселение в Османскую империю) как следствие Кавказской войны. Точных данных о собственно военных потерях адыгов, включая гибель местного населения нет, но несмотря на жестокость войны – это наименьший сегмент потерь (несколько десятков тысяч человек), затем идут жертвы эпидемии чумы (такжесуществуют лишь эмоциональные оценки в источниках – вместе с военными они могли доходить до 400 тыс. чел. (Берже А.П.)), и наконец, самые существенные связаны с эмиграцией в Османскую империю.
Выселение в пределы Османской империи причерноморских адыгов началось по инициативе и под давлением российской администрации и военных, по прагматичным военно-стратегическим соображениям. Все это продокументировано на различном уровне, подтверждено в воспоминаниях и почти все и не раз опубликовано. Отрицать бессмысленно. Дискуссии возможны о деталях, последовательности переселенческой политики, организационно-финансовом обеспечении его, роли Османской империи, Англии, части адыгской знати, конкретных чиновников, исламского «духовенства» и т.п.
Важнейший вопрос о численности мухаджиров, как адыгских (черкесских), так и других народов Северного Кавказа. Диапазон здесь также крайне широк: от 493 тыс. (А.П. Берже) до 2 млн. (Берзедж Н.) . Причем цифры существенно расходятся не только в российских, но и турецких архивах, не говоря уже о воспоминаниях и ангажированных исследованиях.
В середине 80-х годов ХХ века, при подготовке академической многотомной «Истории народов Северного Кавказа с древнейших времен до наших дней», по этим вопросам под руководством А.Л. Нарочницкого неоднократно проводились обсуждения с участием ведущих специалистов по теме и редактирование соответствующих глав. В ходе дискуссий удалось обосновать более точные рамки для численности адыгов в Причерноморье к началу ХIХ век – 600-700 тысяч человек, из которых во второй половине ХIХ века около 500 тысяч (вместе с другими народами Северного Кавказа) были переселены в Османскую империю. В целом это коррелируется с численностью адыгов, оставшихся в Кубанской области (более 60 тысяч человек), т.е. примерно десятая часть (утверждения о двадцатой части оставшихся – фантазии современной около исторической публицистики). В ходе ожидания на берегу, морского пути и уже в Османской империи были значительные, но не подсчитанные потери среди мухаджиров.
Независимо от порядка цифр потерь в результате мухаджирства, для адыгов это цивилизационно-культурная катастрофа, разрушение их мира, что и определяет тяжелейшую социально-психологическую травму, закрепленную в исторической памяти адыгских этносоциумов.
В постсоветский период активное распространение получила политическая мифология, построенная на паранаучных интерпретациях прошлого[11].
Катализатором стали этноцентристские процессы суверенизации и ирредентизма у адыгов. Особенностью их было то, что в конструировании политической мифологии этномобилизующего типа были активно включены профессиональные ученые историки и культурологи.
Причем они не скрывали своих позиций. Так один из ведущих историков Кабардино-Балкарии В.Х. Кажаров писал, говоря о необходимости этномобилизующего мифа древности и выдающейся роли адыгов не только в кавказской, но и мировой истории: «В массовом сознании гипотезы, как правило, превращаются в очевидные факты, трансформируясь в устойчивые мифологемы, и в этом качестве оказывают значительное идеологическое воздействие на все их общенациональные политические проекты. С этой точки зрения не столь важно, в какой степени представления общеисторической связи с древнейшими государствами и цивилизациями согласуются с требованиями строгой науки – гораздо существеннее то, как они влияют на процесс национально-государственного строительства. Ученые могут продолжать спорить о тех или иных аспектах древней истории адыгов, однако народ уже сделал свой выбор. И совсем не случайно, что его представления о своем прошлом нашли отображение в государственной символике Кабардино-Балкарской Республики. Здесь в своеобразной форме восстанавливается связь времен, насчитывающая пять тысяч лет, и в общественном сознании адыгов на новом витке их истории создается необходимая идеологическая предпосылка для образования суверенного государства на все мыслимое будущее»[12]. В этноэтатистском плане такие суждения рациональны, но далеки от научного подхода.
В этом смысле показательна риторика одного из самых ярких историков Адыгеи среднего поколения, СамираХатко, в серьезной научной монографии: «Черкесия или земля Аттехей на протяжении тысячелетий была генератором чистой крови, не нормально агрессивной и божественно красивой черкесской породы Аттехей, это священная земля Ошхамахо, являясь тем источником, откуда непрерывно исторгались отряды всадников, носителей АттехейХабзе. Они основали множество государств на Западе и Востоке в разное время и в разное время были причиной гибели многих государств. Окружая себя ордами разноплеменных вассалов и клиентов, они совершали дальние походы в поисках славы и добычи. Их моралью было УоркХабзе, чрезвычайно жесткий кодекс чести … Это высшее достижение черкесского духа стало основой мамлюкского и западноевропейского рыцарства»[13].
Таким образом, на основе односторонних или паранаучных интерпретаций данных об истории адыгов и русско-адыгских отношений в 90-е годы ХХ века сформировалась этномобилизующая политическая мифология, которая оказывает влияние на развитие исторической науки, а также может быть использована для коммуникативных манипуляций.
Построена она на практически универсальных для политической мифологии принципах, адыгоцентричных интерпретациях любых сообщений источников:
миф о древнейших предках и великой их роли на Кавказе и в мире (комплекс великих предков);
миф о кризисе традиционного общества адыгов в XVIII веке как формы перехода на буржуазную модель развития по типу Франции в это же время (после Великой Французской революции);
преувеличенные в несколько раз представления о численности адыгов на рубеже XVIII-XIX веков, вплоть до фантастических 3-6 миллионов человек;
модернизация представлений о социально-политическом устройстве созданной в конце Кавказской войны конфедерации адыгских этносоциумов («племен») и презентации Черкесии как субъекта международных отношений середины – второй половины XIX века;
миф о перманентной агрессивной «реакционной» политики России на Кавказе, демонизация ее;
миф об исключительной ответственности Российской империи за жертвы в Кавказской войне, выселение горцев в Османскую империю, максимальное завышение числа жертв (комплекс жертвы);
миф об этнической целостности адыгов Российской Федерации и черкесской диаспоры на Ближнем Востоке.
На основе этой мифологии происходит при подходе к анализу исторического процесса подмена научных понятий и категорий моральными критериями и оценками без учета принципов историзма: приписывание акторам прошлого мотивов, ответственности, вины, цены, которые предопределяют избирательный тенденциональный подбор данных, стереотипизацию, что чрезвычайно удобно для информационных манипуляций (то же самое осуществляется по отношению к советскому периоду истории, включая Великую Отечественную войну).
В результате была поставлена проблема геноцида адыгов как следствие политики Российской империи, Кавказской войны и мухаджирства.
Насколько нам известно, специальное исследование появления термина «геноцид» по отношению к адыгам не проводилось. Нам оно впервые встретилось у эмигрантского историка черкесского происхождения Бэрзэджа Н. (1986, на арабском языке) как вскользь брошенная итоговая фраза одного из разделов – «политика геноцида, стала одной из главных причин изгнания черкесов»[14].
Во всяком случае, один из наиболее известных европейских советологов, адыгеец-эмигрант Рамзан Трахо[15] данное понятие не использовал (1956 г.), несмотря на антироссийскую и антисоветскую ориентацию и очень жесткие эпитеты в адрес кавказской политика России. Попытка придать термину геноцид научное значение, обосновать его связана с научными конференциями конца 80-х – начала 90-х годов в Махачкале и Нальчике. Особое значение для легитимации термина геноцид в указанном смысле имел выход монографии отца и сына Касумовых[16]. Об истории ее появлении мы уже писали[17]. В конце 80-х гг. – старший АХ. Касумов подготовил рукопись монографии по теме докторской диссертации, вполне политкорректную, получившую несколько положительных рецензий от ведущих кавказоведов из Москвы, Ленинграда, научных центров Северного Кавказа. Но один из рецензентов не рекомендовал публиковать главы о выселении адыгов, и был поддержан цензорами. Несмотря на поддержку автора со стороны академика А.Л. Нарочницкого, чл.-корр. АН СССР Ю.А. Жданова, профессоров А.П. Пронштейна, В.Г. Гаджиева и др., пришлось издать монографию в сокращенном виде. Эти изъятые главы и составили в целом уже названную монографию А.Х. и Х.А. Касумовых[18].
Данный сюжет показывает, что запретительные меры могут дать лишь временный эффект и создать в будущем еще большие проблемы. Во всяком случае, в республиках и зарубежных странах употребление термина «геноцид» стало обычным делом. Таким образом, научное содержание дискуссий по проблемам Кавказской войны и мухаджирства, в том числе, содержание черкесского вопроса оказалось подменено политико-идеологической борьбой.
Разновекторность исторической памяти о кавказской войне у адыгов и других народов России[19], прежде всего у русских (включая казаков), а также разная степень актуализации и значимости в массовом сознании является конфликтогенным фактором, что проявляется в «войнах» мемориалов, символов и знаков. Для русских Архип Осипов – герой, пожертвовавший собой, но не сдавший укрепление, для адыгов едва ли не смертник – террорист. С противоположенными знаками в исторической памяти русских и адыгов российские генералы и офицеры, с одной стороны, и черкесские воины, сражавшиеся с российской армией (герои-убийцы, герои-разбойники), с другой стороны. В связи с этим особую роль приобретают «места памяти», с которыми связаны те или иные трагические/героические события времен Кавказской войны, и потому периодически происходят обострения межэтнических противоречий вокруг установления памятников, переименований населенных пунктов, площадей, улиц, праздниками юбилеев городов, основанных в период Кавказской войны и мухаджирства (Лазаревское, Майкоп и др.).
Историческая память народов, как одна из форм коллективной памяти имеет базовые структуры, но формируется на основе воздействия на исторические образы самых различных факторов: мифы, предания, семейные традиции, учебные курсы, популярная и научная литература, СМИ и т.д.
В современных условиях возможности коррекции и регулирования исторической памяти, образов тех или иных событий в общественном сознании и т.д. на основе современных коммуникативных технологий многократно возросли, но не всемогущи.
Для длительного, стратегического процесса такие технологии должны опираться на особенности исторической памяти и отдельных интерпретаций фактов в научном историческом дискурсе, иначе они в лучшем случае будут иметь лишь ситуативное значение.
Если говорить о методах противодействия развертыванию «черкесского вопроса» и рекомендациях, то в первую очередь стоит отметить следующее. Как уже говорилось современная постановка «черкесского вопроса» включена в повестку информационной войны и не преследует цели решения проблем реальных черкесов.
Важна поддержка государства и меценатство со стороны крупных фирм социокультурных проектов, работающих на укрепление российской идентичности, в ее контексте осмысливающих во взаимосвязи проблемы всего Кавказа и Юга России, а не только отдельных народов[20]. Это поможет преодолеть проблему этноцентризма (в данном случае проблему адыгоцентризма) в исторических исследованиях. Данная задача хорошо осознавалась в СССР, реализовывалась Ю.А. Ждановым в деятельности СКНЦ ВШ, но все подобные проекты заморожены: история народов Северного Кавказа (изданы только 2 тома из четырех, устарели) кросскультурная «Энциклопедия культур народов Юга России» (издан только Первый том – 2005г.) и др. Такие крупные, с привлечением многих десятков авторов консолидирующие труды могут быть важным каналом осуществления влияния на развитие социально-гуманитарных наук в регионе и формирование фактической, ценностной базы под региональный вариант российской идентичности с включением в нее кавказской составляющей. В эти научные социокультурные проекты необходимо включить представителей диаспоры народов Северного Кавказа, особенно черкесов. В результате может появиться, своего рода, виртуальная Черкесия,[21]которая ослабит влияние несбыточных мечтаний о воссоздании (никогда не существовавшей) Великой Черкесии, как политического территориально образования. Современные коммуникативные технологии меняют формы бытия этносов, ослабло значение территориального принципа[22]. Исходя из этой цели можно разработать своего рода «дорожную карту» по продвижению к ней.
Ученые разрабатывающие проблемы взаимовлияния народов, интеграции, укрепления российской идентичности должны поощряться со стороны государства. Этого нет официально ни на федеральном, ни на уровне федеральных округов или субъектов Российской Федерации. Единственный пример – шестой год существующая международная (общественная) премия по южнороссийскому регионоведению и кавказоведению, им. Ю.А. Жданова в трех номинациях: опытные исследователи, молодые ученые; студенты. Организатором выступает ИППК ЮФУ.
В этом контексте очевидно, что ослабление роли Южного федерального университета как площадки на которой обеспечивается проведение федеральной образовательной политики, воспроизводство единого образовательного пространства и регулируемый постоянный диалог преподавателей социально-гуманитарных дисциплин из всех регионов Юга России, является серьезным просчетом в политике модернизации Юга России и проведении целенаправленной идеологической работы по формированию российской идентичности. Обратим внимание на то, что почвы и проблемы для диалога гуманитариев предостаточно: много непростых вопросов в интерпретации общей истории и культуры не только у адыгов и русских, но и у адыгов и тюркских народов (карачаевцы и балкарцы), у кабардинцев и черкессов, абхазов и т.д.
Историческая память адыгов нуждается в реабилитации, ослаблении роли в ней трагических страниц прошлого, актуализацию взаимного уважения к военной доблести и мужеству, как горцев, так и российских войск (частично это удалось сделать в СССР); создание в противовес провокационным проектам Грузии памятника примирения, памяти всем жертвам Кавказской войны,[23] увековечивания памяти адыгов, стремившихся к интеграции с Россией и т.п.
В культурную программу Олимпиады необходимо включить сюжеты, связанные с адыгской культурой, но обязательно в общесеверокавказском контексте, в связях с казачеством. Желательно внести в символику Олимпиады адыгские мотивы, по крайней мере, в рекламу, дизайн сувенирной продукции.
В случае реализации этих шагов будут созданы условия для диалога и последующей консолидации на основе общероссийской идентичности интеллектуальной элиты народов Северного Кавказа и усиления ее роли в формировании исторического сознания, в том числе разных аспектов русско-черкесских отношений у молодежи, на которую в первую очередь нацелены информационные атаки и которую пытаются превратить в социальную базу антироссийских настроений на Кавказе.
Литература
1. О современной интерпретации черкесского вопроса см.: Сериков А.В., Сошественский В.Ю. Новейшие черты «Черкесского вопроса в информационной войне против России // Олимпийские игры и информационные войны («Черкесский вопрос» накануне Зимних Олимпийских игр 2014 в Сочи). Ростов-на-Дону, 2012.
2. На сегодняшний день наиболее основательной, хотя и не бесспорной является монография: Рябцев В.Н. Черкесский вопрос, Олимпиада – 2014 и политика Грузии на Кавказе. Р н/Д.; Пятигорск, 2012. 382 с.
3. Мухаджирство – массовое переселение (миграция) мусульман из немусульманских стран, где они являются меньшинством или становятся им в результате военных действий, в мусульманскую страну, происходит это чаще всего из-за нежелания мириться с положением религиозного меньшинства. Термин, происходящий из арабского языка от слова хиджра – переселение.
4. Количество мухаджиров сильно разнится в существующих источниках от 300 тыс. до 1,5 млн. и более.
5. Шеуджен Э.А. Адыги (черкесы) в пространстве исторической памяти. Москва; Майкоп: Изд-во Адыгейского государственного университета, 2010.
6. Черноус В.В. Отечественная историография народно-освободительных движений на Северном Кавказе в 20-50-х XIX века: наука в контексте политического процесса // Научная мысль Кавказа. 2003. № 1. С. 50-64.
7. См. напр.: Казаков А.В. Адыги (черкесы) на российской службе: воеводы и офицеры. Сер. XVI – нач. ХХ в. Нальчик: Эль-Фа, 2006.
8. См. об этом дискуссию: Круглый стол «Проблемы Кавказской войны в новейшей литературе» // Научная мысль Кавказа. 2007. №2.
9. См. о запутанной ситуации: Дмитриев В.А. Западные адыги: социум и пространство (конец XVIII – первая половина XX века) // Северный Кавказ: традиционное сельское общество – социальные роли, общественное мнение, властные отношения. СПб.: Наука, 2007.
10. Бижев А.Х. Адыги Северо-Западного Кавказа и кризис Восточного вопроса в конце 20-х начале 30-х гг. XIX века. М., 1994. С. 64.
11. См.: Кузнецов В.А., Чеченов И.М. История и национальное самопознание. Пятигорск 1998. Реальность исторических мифов. М., 2000; Политическая мифология и историческая наука на Северном Кавказе // Южнороссийское обозрение. Выпуск 24. РФ 2004 и др.
12. Боров А.Х. Думанов Х.А. Кажаров В.Х. Современная государственность Кабардино-Балкарии: истоки, пути становления, проблемы. М., 1999. С. 8-9.
13. Хатко С.Х. Черкесские (адыгские) правители Египта и Сирии в ХIII-XVIII веках. Майкоп. 1995. С. 25.
14. Бэрзэдж Н. Изгнания черкесов (Причины и последствия). Майкоп, 1996
15. Трахо Р. Черкесы (Черкесы Северного Кавказа) Нальчик,1992 (Мюнхенское издание. 1956).
16. Касумов А.Х. Касумов Х.А. Геноцид адыгов. Нальчик, 1992.
17. Патракова В.Ф. Черноус В.В. Историография, историческая память адыгов о Кавказской войне XIXв. и современные политические провокаторы: Зимние Олимпийские игры2014 в Сочи в фокусе информационных атак // Южнороссийское обозрение. Выпуск 69. Москва; Ростов-на-Дону, 2011.
18. Касумов А.Х. Северо-Западный Кавказ в русско-турецких войнах и международныеотнощения XIX в. / Отв. ред. А.Л. Нарочницкий. М.: РГУ, 1989.
19. См. напр.: Ханаху Р.А., Цветков О.М. Исторический феномен в современном преломлении // Социс. 1995. № 1; Ханаху Р.А., Цветков О.М. Актуальные социально-политические проблемы Республики Адыгея в массовом сознании адыгов. Майкоп, 2010.
20. Патракова В.Ф., Черноус В.В. Жданов Ю.А. и развитие исторической науки в Ростовском госуниверситете // Научная мысль Кавказа. 2010. № 1; Крамарова Е.Н. Социальная ответственность бизнеса: благотворительность и меценатство в сохранении и развитии духовного наследия Северного Кавказа и Юга России / отв. редактор Сериков А.В. М.; Ростов-на-Дону, 2011.
21. Это подтверждают социологические исследования, проведенные Р.А. Ханаху и О.М. Цветковым в 90-е годы ХХ века и в 2010 году. См.: Ханаху Р.А., Цветковым О.М. Исторический феномен в современном преломлении // Социс. 1995. № 1; Ханаху Р.А., Цветковым О.М.Актуальные социально-политические проблемы Республики Адыгея в массовом сознании адыгов. Майкоп, 2010.
22. Барков Ф. А., Тхагапсоев Х.Г., Черноус В.В. Этносы в глобализирующемся мире. Р н/Д, 2009. См. также: Рябцев В.Н. Что может выступить альтернативой «Великой Черкесии», как территориальному феномену // Рябцев В.Н. Черкесский вопрос, Олимпиада – 2014 и политика Грузии на Кавказе. Р н/Д.; Пятигорск, 2012. С. 364-370 и др.
23. Эта идея была еще предложена еще в 1989 г. См.: Цихоцкая Н.И. Движение горцев Северного Кавказа в материалах свода памятников истории и культуры «Народно-освободительное движение горцев Дагестана и Чечни в 20-50 годах XIX века // Тезисы докладов всесоюзной конференции. Махачкала, 1989. С. 95.